да и деньги, сколько было, хозяйка вперед взяла, а то не хотела пускать.
Двор Курбанова лежал за глиняным дувалом, и Марина, выходя на крыльцо, невзначай бросала туда пугливый взгляд. Дом был, как у всех, только просторная терраса пристроена с резными деревянными колоннами по углам.
На террасе и во дворе всегда были дети — четверо здоровеньких, темных кожей, босоногих, в одних просторных рубашонках. Трое мальчиков и девочка. Были они спокойные, редко спорили, а чаще возились, кто с чем. Старший, лет семи, уже и по хозяйству помогал: то воды полведра из крана принесет, то дощечек порубит, хворосту наломает для круглой глиняной печи, в которой молчаливая высокая женщина в длинном платье и красном халате, как-то боком накинутом прямо на голову, выпекала круглые пахучие чуреки.
Марина дивилась неребячьей сдержанности и деловитости соседских детей, сравнивала с капризной, непоседливой Шуркой. Квартирная хозяйка сказала, что у Курбанова недавно умерла от родов жена, оставив ему пятого ребенка, сынишку, и что за детьми приглядывает приехавшая из колхоза сестра милиционера. А Марина думала, что это — жена Курбанова. Как-то раз встретились они взглядами, что-то недоброе мелькнуло в глазах женщины, но та сразу же опустила голову и шмыгнула в комнату. А может, только показалось? С чего бы ей невзлюбить новую соседку?
Марине стыдно было смотреть в чужой двор, но ничего не могла поделать с любопытством — незнакомая жизнь притягивала необыкновенно. Мать ее раньше к туркменам не пускала, запрещала даже знаться, пугала библейской заповедью об иноплеменных: «Не вступай с ними в союз и не щади их…» Какая глупость, думала Марина, мучаясь от того, что знает эти жестокие, несправедливые, ненужные людям слова, стыдясь своего прошлого, желая только одного: как бы стряхнуть с себя всю эту пыль. Она и ощущала себя такой вот — пыльной, нечистой, как с дальней дороги, когда человек мечтает о скорой баньке да свежем белье. Только белье сменить проще…
Заглядывая ненароком в соседский двор. Марина хотела понять, как живут эти люди, о чем думают, что чувствуют, к чему стремятся. Детишек малых жалела: такие крохи и без матери. А самого Курбанова боялась. Ей казалось, что он знает про нее все, следит за ней и — не доверяет.
Однажды под вечер, когда Марина, по обычаю, сидела с Шуркой на коленях у раскрытого окна, перед ней вырос сам Курбанов. Был он в полной форме — с погонами при галстуке, в фуражке с золотом, только без кобуры на боку.
— Здравствуйте, соседка, — сказал, несмело улыбнувшись, и покашлял в кулак.
Она испуганно кивнула в ответ, не зная, что делать только Шурку подхватила, прижала к груди, смотрела на него с боязливым ожиданием.
А он тоже растерялся, видя ее растерянность.
— Шел вот… Вижу — сидите. Надо, думаю, подойти. А то живем рядом второй месяц, а вроде незнакомы.
Марина все кивала ему в знак внимания и жалкая улыбка кривила ее губы.
Стоя перед окном, Курбанов пытливо поглядывал на нее, думал о чем-то, а может, ждал — что она скажет. И не в силах унять дрожь, все с той же вымученной улыбкой, не глядя на него, Марина еле слышно проговорила:
— Ну, если так… Заходите…
Он степенно кивнул и пошел к калитке, а она метнулась от окна, спешно убрала со спинки кровати платье — сунула его за занавеску, затравленно, точно боялась быть уличенной в чем-то, осмотрела комнату, и тут постучали.
— Входите, — сорвавшимся голосом сказала она и отступила в угол, к тумбочке, на которой лежала ее нехитрая косметика.
Курбанов вошел, согнувшись под притолокой.
— Еще раз здравствуйте, — проговорил он, снял форменную фуражку, достал носовой платок, вытер им дерматиновую прокладку и вспотевший лоб. — Разрешите присесть?
Молча указав ему на стул и сама присев на край кровати, Марина все прижимала к груди дочку, лаская, словно бы успокаивая ее.
У Курбанова было совсем молодое лицо, не подумаешь, что отец пятерых детей. Пригладив смоляные, даже на вид жесткие волосы, он оглядел комнату.
— Тесновато у вас. — И спросил словно бы невзначай: — Не много ли хозяйка берет?
— Ой, что вы, что вы, она почти и не берет ничего, — сразу же возразила Марина, отводя глаза, боясь сказать лишнее и думая, что если за этим только пришел, то ладно бы…
Курбанов усмехнулся, продолжая осматривать комнату.
— Чисто у вас. Уютно. И дочку в порядке содержите. Это хорошо, — говорил он, как бы рассуждая сам с собой. — Одна живете. С мужем разошлись или что?
— Разошлись, — едва нашла в себе силы ответить Марина и все-таки добавила зачем-то: — насовсем.
— Бывает, — кивнул Курбанов и снова пригладил ладонью непослушные волосы. — А у меня жена умерла. Пятеро на руках.
— Я слышала, — ответила Марина и замолчала, чувствуя, что надо хотя бы из вежливости сказать еще что-то, какие-то слова утешения, что ли, но не находила этих слов. Не могла же она в самом деле сказать, подобно Курбанову: «бывает»…
— Вот так, — помолчав, снова заговорил гость. — Если в чем нуждаетесь или кто обижать будет — скажите.
— Да нет, нет, ничего не надо, — торопливо ответила Марина, видя, что идет к концу этот странный визит, и, теряясь от неизвестности — чего все же ради пришел он сюда. — В СМУ устроилась. В бригаде у Саламатиной. Знаете — Нина Андреевна? В газете про нее писали. Она и дочку в ясли определить помогла. Так что ничего не нужно, большое спасибо.
Не выдержав напряжения, она первой поднялась. Но Курбанов как бы не заметил этого ее нетерпеливого движения; посидел еще с полминуты, потом надел фуражку и встал, почему-то вздохнув.
— Ну хорошо, пойду. Так если что надо будет — я рядом живу. До свидания.
После этого разговора Марина стала ловить на себе его пытливые, хотя и не строгие, но больно уж пристальные взгляды. Впрочем, Курбанов делал вид, что и не смотрит на нее вовсе — торопливо отворачивался и брался что-нибудь мастерить у себя во дворе. Но Марину уже нельзя было провести. Она встречала его взгляды с тревожным чувством и думала о нем неприязненно, иногда даже зло. И
